Не будь тебя, как не впасть…
И.С.Тургенев
— Почему Рон Финн этого не делает?
— Чего?
— Не путает английские слова и русские?
— Потому что Финн в совершенстве знает оба языка.
***
— Факал я тебя, Марат!
—А я, Владлен, — тебя, окей?!
Сергей Довлатов
Язык, на котором мы говорим, с непривычки поражает и завораживает.
Свежеиспеченный иммигрант столбенеет не столько от ожидаемой им янглоязычности окружающего мира (этого-то он как раз и не дождется), сколько от новизны, необычности и какой-то неузнаваемости языка родного. Звучащее вокруг многоголосие явно русское, слова образуются по всем правилам и законам родимой грамматики, у них привычные суффиксы, доморощенные приставки и сызмальства знакомые окончания, но сами по себе слова эти какие-то не такие: загадочные и непонятные.
Уроки вождения я брал у некоего Алексея. Время от времени мы созванивались и договаривались о часе следующего занятия. Представлялся он неизсенно одинаково:
— Алеша-драйвер.
Я не видел в этом ничего удивительного: фамилия как фамилия. Я тоже не Иванов. Здесь в кого не ткни, попадешь в Дратвера, Крумера или Драйвера. И даже постигнув через некоторое время значение английского слова driver, я продолжал наивно полагать, что у моего инструктора фамилия просто удивительнейшим образом соответствует роду его деятельности.
Действительно, не успев переступить пограничную черту, мы вдруг как-то резко перестаем «водить машины», «назначать друг другу встречи, записываться на приемы и забивать стрелки», прекращаем пылесосить «ковры», «страховаться» и пользоваться «бывшими в употреблении» вещами. В противовес этому мы все начинаем «драйвать», назначать какие-то языколомные «апойнтменты», пылесосить исключительно «карпеты», «иншурить» что ни попадя в «иншуриенсных компаниях» и, естественно, «юзать» все подряд. Причем происходит это настолько внезапно, вдруг, сразу и без усилий, что остается только диву даваться гибкости и короткости нашей памяти. Хорошо бы прошли годы (ну хотя бы, черт с нами, месяцы), старые слова и выражения постепенно вытеснялись бы распространенным в этих краях сленгом (а то, что это обыкновенный территориальный жаргон, сленг, своего рода «феня», — нет никаких сомнений), неологизмы сосуществовали бы вместе с их более «пожилыми» синонимами, но нет же — уже через неделю мы забываем, как ту же самую мысль мы выражали на этом же языке, но по ту сторону границы.
— Они счарджают с тебя за это 5 долларов. Что? По-русски? А как это сказать по-русски? Там такого явления не было.
И правда, можно подумать, что с нам никогда не «вычитали» и не «удерживали» налоги, не «брали» за услуги, значение глагола to charge было бесконечно далеко от нашей повседневности. Хотя, конечно, что ни говори, словцо «чарджать» более емкое, удобное и вместительное, чем его действующие на родине русского языка аналоги.То же можно сказать и о замечательном словечке «тойвать» («оттойвать»). Это дело, действительно, в Советском Союзе было не в особом ходу, и заменять «тойванье» на тяжеловесную буксировку («отгонку», «перегонку» или «забирание») будет искусственным и довольно нелепым.
Конечно, процесс заимствования новых слов — явление для любого языка нормальное, естественное и здоровое. Причины вытеснения одних слов другими в зависимости от времени и места бытования языка можно выявлять и прослеживать (думаю, на темы иммигрантского сленга будет написана еще не одна диссертация).
Мне как обывателю более-менее понятна замена длинноватой «налички» на коротенький «кэш» — известно, что язык стремится к простоте. Легко можно объяснить использование слова «ресип» вместо «чека»: check в английском имеет иное значение, и язык обходит возможную путаницу в терминах. Весьма удобны глаголы «афордать» или, как уже было замечено, «тойвать» и «чарджать», позволяющие одним словом выразить многословную мысль. Но чем «назначение А-П-О-Й-Н-Т-М-Е-Н-Т-А» оказалось иммигрантскому языку слаще, чем «запись на прием», или почему «З-А-И-Н-Ш-У-Р-И-Т-Ь в И-Н-Ш-У-Р-И-Е-Н-С-Н-О-Й компании симпатичнее, чем «застраховать в страховой», я, хоть убейте, понять не в состоянии. Равно как не могу я понять, чем слово из трех букв «вид» хуже слова из тех же трех букв «вью».
Однажды, в первый год своего американского счастья, я был приглашен на день рожденья в ресторан «Одиссей». Заведение неплохое, расположено на вершине холма, внизу расстилаются геометрические очертания долины Сан-Фернандо.
Собралось человек 50. Все, естественно, русскоговорящие. Ни одного иностранца. Вдруг я замечаю, что все подходят друг к другу и доверительно осведомляются:
— Вы уже видели вью?
Что, думаю, за черт? Какой еще Вью? Кто такой? Может, думаю, метрдотеля «Одиссея» так зовут. Может, он долго болел, все завсегдатаи соскучились, и вот он выздоровел и опять принимает гостей. Жив, мол, еще старина Вью. Крепок. И в голову мне не могло прийти, что народ просто позабыл, как же он раньше называл ту штуку, которая открывается нам из окна.
Что ни говори, а парадоксы человеческой памяти порой дают поразительнейшие результаты. Когда одна из моих знакомых объясняла, что ковер она называет «карпетом» единственно оттого, что по приезде моментально забыла, как же этот проклятый карпет назывался на родине, я терпел. Но когда она однажды попросила напомнить, «каким словом в Раше заменяют «фест нейм», я потерял способность сохранять спокойное выражение лица.
При всем том, помимо общеупотребимой, как бы всеиммигрантской «фени», встречается «феня» индивидуальная. К примеру, некая женщина рассказывала, что очень, просто, ужасно любить «вокать».Пыта
ясь докопаться до истоков этого загадочного неологизма, моя несчастная память унеслась куда-то аж в далекие 70-е и выудила оттуда смутный образ начинающей тогда Пугачевой, зовущей к себе «дружка по траве некошенной». Она, правда, предлагала ему «посидеть, поОКАТЬ», а не «поВОКАТЬ», но кто его знает, может, у моей собеседницы текст этой старой песни отложился в таком, несколько искаженном виде. Она же, меж тем, продолжала:
— Это такой фан! Ты себе не представляешь! Особенно люблю вокать по утрам. Иногда часа два вокаю. Бывает, вокаем всей семьей. Потом иду в пул или, если прохладно, беру шауэр и только после этого иду на работу.
В какой-то момент я догадался все же, какое значение барышня вкладывала в немыслимое это слово «вокать». Совсем не то, что вкладывала в нечто похожее Пугачева.
Эта же дама любит «загорать на биче», для каковых целей она и приобрела «большую такую амбреллу». А еще, к слову сказать, у нее есть «два дрима». Первый дрим. И второй дрим. Более всего меня лично здесь умиляет неукоснительное соблюдение русской грамматики для, казалось, аглицких слов (амбрелла—- она-моя, женский род; дрим — он-мой, мужской род). Поскольку процесс понимания заморских слов у меня по-прежнему происходит посредством перевода, то вышеприведенные фразы моему несчастному уху слышатся следующим образом: «Я купила большую зонтик» и «У меня есть два мечты». Первый мечта. И второй мечта.
Очень веселят слова «паунд» и «майла».
— Взвесьте мне полтора паунда сосисок.
— …потом возьмешь на север и пройдешь одну майлу, не больше.
Мы же никогда не читали Жюль Верна, никогда не встречали соответствующее русской языковой традиции слово «миля», да и «фунты» отродясь не попадались нам на жизненном пути. Забыто. Все забыто. Законы иммигрантской «фени» требуют «паундов» и «майлов».
А чего стоит великолепное, сногсшибательное выражение «девушка на фронте». Воображение услужливо начинает рисовать хрупких юных санитарок, под вражеским огнем вытаскивающих на себе с поля брани раненых бойцов. Санитарные сумки, красные кресты, слова: «Потерпи, браток!». Этот образ крепко засел в наши головы. Но нет. «Зайдешь в лобби, — объясняют мне, — там на фронте будет девушка. Ей скажешь, что у тебя апойнтмент.» Класс! Высший пилотаж! При посещении любого учреждения нам необходимо, буквально, как молодогвардейцу Сереже Тюленину, перейти через линию фронта.
Сленг неизбежно проникает и в местные иммигрантские средства массовой информации. Подлинным шедевром представляется некогда популярная на WMNB реклама, в которой рекламодатели обещали подобрать мебель по цвету точь-в-точь под наши «кухонные кабинеты». Видимо, имелись в виду шкафчики. Прямо, «ой вы вестибюли мом вестибюле». А чего стоила еженедельная реклама в «Панораме» «русскоговорящего сейлсперсона Миши».
Чем «инстракшн» нам милей «инструкции», а «дэнтист» — «дантиста»? Ведь нет, практически, никакой разницы. Чего из-за одной буквы огород городить? Почему именно эти слова, в не другие? Почему мы не «ридаем», не «райтаем», не «ранаем» и не «джампаем», но при этом «кансалаем», «апруваем» и «аплаеваем»? Нам не придет в голову сказать: «Опни холодильник и тэйкни оттуда пару яичек». Но при этом, вопреки общему правилу, когда английские слова запихиваются в каркас русского языка, мы помещаем наш родимый глагол «брать» в чисто английские конструкции и, в результате, «берем» (не «тэйкаем») язык, классы, автобусы и даже целые фривэи. Феня есть феня. Жаргон есть жаргон. И попробуй мы здесь начать выпендриваться и бороться за чистоту русской мовы, будем, в лучшем случае, выглядеть эдакими старорежимными чудаками, милостивыми государями и милостивыми государынями, давно отставшими от современных языковых течений и разговаривающими на каком-то мертвом древнерусском наречии.
Что ж еще? Ещё мы иногда норовим разговаривать по-английски. Причем, в изыски местного произношения особенно не вдаёмся. Раскатисто прорыкиваем чуждый нам звук r, ясно дело, не забиваем себе рот всякого рода дифтонгами и уж конечно, даже не пытаемся пропихивать язык между зубами, чтобы прожужжать ихнее уродское «th».
Помню, одна знакомая пыталась на такси добраться до улицы Burlington. В Союзе она преподавала английский язык и с высот своего произношения отчеканила таксисту название улицы по всем правилам британского произношения, прогнусавияв через нос что-то вроде »Белингтон». Таксист оказался человеком российским, простым, ко всей этой фонетической колбасне не привыкшим.
— Барингтон? — переспросил он.
Пассажирка снисходительно улыбнулась деревянности его прононса и, кивнув, на всякий случай повторила:
— Белингтон.
Минут через 30-40 шофер доставил обладательницу британского произношения на улицу Barrington, аккурат в другой конец города.
— Вы же говорили Барингтон, возмущался таксист.
— Да. Но это не та улица. Белингтон пишется иначе, бормотала бывшая преподавательница и, наконец, догадалась показать соотечественнику бумажку с записанным названием.
— Но ведь это же Бурлингтон! — вскричал таксист. — Тут чёрным по белому написано: Бур-линг-тон.
Мы говорим «фори фор» и «тори три», «circle» называем «циркулем», а «theatre»- «театром». В общем, спокойно обходимся имеющимися у нас в ассортименте известными с детства звуками. И при всём том, один из них неизменно пробуждает в нас неожиданное фонетическое рвение. В борьбе за чистоту этого несчастного гласного мы не щадим никого. Учим друг друга, поправляем, стыдим. Словно, и впрямь, вся разность между нашим английским и языком тутошних уроженцев сосредоточилась в этом месте.
— В Америке нужно говорить не «стоп», а «стап», — поправляет меня сосед. — Иначе тебя не поймут. Американцы будут смеяться над тобой.
— Не «колледж», а «калледж».
— Не «босс», а «басс».
— Не Джон, а Джан.
— Ты представляешь, как в Рашке ухитряются называть нашего Бабдала?! — восклицает приятель (я лихорадочно соображаю, что он имеет в виду под этим полуприличным звукосочетанием). Они называют его Бобом Доуэлом! Надо же так искажать английскую речь!
Продавец-сослуживец, когда я в очередной раз с диким акцентом, запинаясь и мучительно подыскивая слова, пытаюсь беседовать с покупателем, не устаёт объяснять:
-— Пожалуйста, говори не «доллар», а «даллар». Ты нас позоришь.
1998